Алексей Васильев 5007
Глава 2. Богословское осмысление Великого входа
2.1. Жанр и традиция литургического толкования
|
Целью тайноводственных поучений было объяснить слушателям значение церковных таинств, дать представление о совершаемом при этом чинопоследовании и о его духовном содержании.
Для истолкования таинств применялся тот же метод, что и в установившейся к этому времени традиции библейской экзегезы. Священное Писание рассматривалось как имеющее и буквальный, и духовный смысл. Например, практически все события Ветхого Завета могут восприниматься как относящиеся ко Христу, как исполнившиеся в Нем и таким образом обретшие в Нем свое истинное значение. Этот духовный смысл библейского повествования часто имеет ничуть не второстепенную, а, как минимум, равную буквальному смыслу ценность.
Для составителей мистагогий было естественным применять этот метод к словам и действиям богослужения. В их понимании литургия, как и Священное Писание, была путем, ведущим к Богу, путем обретения опыта божественной жизни.
Жанр мистагогического комментария во все времена сохранял тесную связь с литургическим обрядом, являясь важным свидетелем его изменения. Совокупность толкований на Божественную литургию составляет, таким образом, один из важнейших источников для изучения литургии верных византийского обряда. С другой стороны, со временем символизм стал существенно влиять не только на осмысление евхаристического богослужения, но и на форму его совершения, и некоторые из литургических комментариев предопределили позднейшие изменения в чине Божественной литургии и, в частности, Великого входа[1].
Кроме того, литургические толкования трудно понять правильно в отрыве от исторического и богословского контекстов их составления. Разные толкователи, объясняя неизменную в своей основе литургию, выделяли в ней различные моменты. Порой толкования одного и того же обряда различались очень сильно.
Но общим для всех этих истолкований является понимание того, что литургия сама по себе есть источник богословия. Так, по словам святителя Германа Константинопольского, «как и Священное Писание, литургия представляет собой откровение, в котором подразумевается множественность значений и которое воистину дает возможность участия в божественной жизни»[2].
Кроме того, общим для всех литургических толкований является понятие символа. Каждый обряд, действие, даже детали облачения что-либо символизируют. Но, говоря о символах и символизме, авторы мистагогических сочинений часто вкладывали в эти термины очень разный смысл. По аналогии с областью библейской экзегезы, среди толкователей Божественной литургии можно выделить два основных направления — александрийское и антиохийское. Александрийская традиция символизма восходит к трудам Оригена и Дионисия Ареопагита. Принцип толкования Дионисия выражен в его трактате «О церковной иерархии»: «Ибо чувственные святыни есть изображение святынь мысленных и путь, ведущий к ним»[3]. Истина духовна и, соответственно, не есть принадлежность материального мира, и, тем не менее, она может быть явлена в нем. Явлена посредством символа.
Символ в традиции Дионисия – это явление, раскрытие невидимой духовной реальности, способ сообщить о ней. Это отражение невещественных сущностей в чувственном мире, который для них создает необходимую опору[4].
Если нельзя истину определить, символ представляет ее образ. Представляя или выражая реальность, он творит ее присутствие, исполняет ее[5]. Перед чем либо трансцендентным мышление чисто рациональное должно остановиться и признать свою ограниченность, тогда как мышление в символах, напротив, может продолжить свое движение, восхождение к созерцанию божественных истин.
В отличие от александрийской, антиохийская традиция всегда была склонна связывать литургические обряды с исторической жизнью Христа. И в понятие символа здесь вложено иное значение: символ уже не являет реальность, а просто изображает, напоминает о событиях, которые уже были в прошлом или еще только должны произойти. При таком подходе литургические обряды рассматриваются как изображение в неких действиях земного служения Христа и, возможно, будущей судьбы мира (Страшного суда и вечного Царствия Божия). Соотнесение того или иного обряда с соответствующим событием может быть произведено по разным признакам, порой на основании чисто внешнего сходства, а значит, один и тот же момент богослужения может получать несколько толкований, иногда противоположных по своему смыслу. Символ в александрийской традиции целостен, он сразу вводит в соприкосновение с действительностью, которую представляет. Здесь же единый образ дробится на множество частей, каждая из которых обладает своим собственным значением. Оба этих способа толкования основаны на действительности, но первая являет соответствия целого, а вторая разъясняет детали[6].
Наиболее ярко этот метод проявился в гомилиях Феодора Мопсуестийского, отрывок из которых был приведен в начале работы. Здесь вся литургия толкуется как представление земной жизни, страданий и погребения Христа. В частности, Великому входу Феодор придал неизвестный до него погребальный символизм и вместе с тем сакраментальный мистицизм. Он избрал обряд принесения даров как наглядное действо, изображающее шествие Христа на Свою Крестную жертву. Впоследствии такое понимание Великого входа стало одним из основных в церковной традиции.
2.2. Преподобный Максим Исповедник
Преподобный Максим Исповедник был одним из выдающихся православных мистиков. Собственно, его трактат о Божественной литургии и называется «Мистагогия». Обращенное к монахам, это сочинение соединяет в себе монашескую духовную традицию с мистагогической. Святой Максим намеревался показать важность богослужения для монашеской жизни и, таким образом, указать на ошибочность направления, пренебрегавшего этим[7].
В своей основе подход Максима Исповедника к истолкованию литургии александрийский, восходящий к трудам Дионисия Ареопагита, на которого святой часто ссылается. Но есть и свои особенности. Каждый элемент богослужения у преподобного Максима получает два уровня истолкования – общий (γενικώς) и частный (ίδικώς). На общем уровне таинство спасения соотносится со всем творением, такой способ толкования восходит к типологическому методу в библейской экзегезе. Он относит аллегорическое значение к нравственным категориям нашей христианской жизни. Частное значение – эсхатологическое. Оно обращает нас к конечному исполнению всего в Царствии Божием и к нашему настоящему ожиданию этой будущей небесной реальности. Таким образом, евхаристические обряды представляют мистическое восхождение души к созерцанию Бога и через это – к единению с Ним[8].
Труд «Мистагогия», или «Тайноводство», был написан преподобным Максимом между 628 и 630 годами и является первым из известных византийских комментариев на литургию. Принято считать, что он основывается на константинопольском обряде. Это толкование было написано, главным образом, для монахов, стремящихся к созерцательной жизни.
Чин Божественной литургии преподобный Максим трактует как средство мистического возвышения человека для единения с Богом. Тайна Бога сокрыта от людей, но может быть познана в Откровении, в Священном Писании, в символике литургии, познается же она через созерцание. Именно с его помощью разум проникает за символику обряда и постигает реальность, являемую посредством этих символов.
Символ – это не столько знак отсутствующей реальности, сколько сама реальность, присутствующая в символе. На этом фундаменте и строится все объяснение литургии у преподобного Максима. За прообразами и предзнаменованиями Ветхого Завета следуют образы Нового, а они, в свою очередь, указывают на реальность, которая осуществится в конце времен.
Великий вход, как и все богослужение евхаристии, также истолковывается святым Максимом Исповедником на общем и частном уровнях. В приложении к жизни человеческой души святой говорит, что Слово Божие, которое читалось незадолго до этого, «возводит ревнителей веры, уже затворивших свои чувства, через закрытие царских врат и вход святых даров к созерцанию умопостигаемых логосов и вещей»[9].
Душа, оказываясь вне восприятия чувственных вещей, с помощью входа святых тайн «возводится к делающемуся явным, нематериальному, простому, неизменному, богоподобному, свободному от всякого образа и вида знанию вещей духовных». Через это знание человеческая душа, собрав свои силы, «приближается к Слову и соединяет умным лобзанием совершеннейшее и таинственнейшее новое учение и ведение о домостроительстве Божием нашего спасения». В этом обряде показывается преходящность чувственного и обнаружение умопостигаемого, «новое учение божественного о нас таинства, тождество единомыслия, единодушия и любви, в котором все будут находиться между собой и с Богом»[10].
Говоря об общем смысле обряда Великого входа, преподобный Максим замечает, что этот вход «есть начало и прелюдия к новому обучению, которое совершится на небесах, о домостроительстве Божием касательно нас и откровением тайны спасения нашего, сущей в святилищах божественной сокровенности»[11]. В качестве свидетельства и подтверждения этого святой приводит слова Господа Иисуса Христа: «Отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего» (Мф. 26: 29).
Великий вход у преподобного Максима имеет возвышенное духовно-символическое значение, которое заключается в возведении души к Богу и созерцании умопостигаемых истин. Вход святых даров расположен после евангельского чтения, которое в общем плане прообразует «скончание мира сего» и Страшный суд. Поэтому вход символизирует то, что совершится после суда в Царстве Божием, – некое «новое обучение», познание истинного Бога, в котором будут совершенствоваться все, удостоившиеся Небесного Царства Его, как сказано у апостола Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь [тусклое] стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13: 12).
2.3. Святитель Герман Константинопольский
Святой Герман родился между 630 и 650 годами, скорее всего, в середине 640-х годов. Он был византийцем из знатной семьи, его отец приходился родственником императору Ираклию и занимал во время его правления высокий пост.
С начала царствования Константина IV (668–685) святитель Герман стал клириком кафедрального собора в Константинополе – Святой Софии. Будучи образованным человеком, он принимал самое деятельное участие в жизни Церкви. Так, святой Герман сыграл ведущую роль на VI Вселенском Соборе, состоявшемся в 680–681 годах и осудившем монофизитство[12].
Именно во время пребывания святителя на патриаршем престоле появляется и активно распространяется иконоборческая ересь. Признание многими мирянами и иерархами этого нового учения имело множество причин, однако решающую роль сыграло принятие и поощрение иконоборчества императорской властью. Святой Герман, отказавшись подчиниться властителям мира сего, открыто и решительно отстаивал православное почитание икон, за что через некоторое время и был удален с кафедры.
Помимо толкования на литургию, святителю принадлежит трактат «О ересях и Соборах», представляющий собой исторический очерк об уже состоявшихся к тому времени шести Вселенских Соборах, труд «Антаподотикос», посвященный полемике с оригеновским учением об апокатастасисе, а также ряд проповедей и множество литургических гимнов, которые и по сей день употребляются в православном богослужении.
Великий входво времена святителя Германа происходил следующим образом. После чтения Евангелия и проповеди патриарх и духовенство становились вокруг престола. Диакон произносил ектению об оглашенных, что к этому времени уже было формальностью. На престол возлагался большой покров – илитон.
Во время молитв верных несколько диаконов выходили из храма и направлялись в сосудохранилище, где заканчивали приготовление даров. Взяв святые дары, они выходили обратно в храм через одну из боковых дверей прямо напротив амвона. В этот момент хор начинал херувимскую песнь.
Шествие со святыми дарами выглядело весьма торжественным. Впереди шли два диакона со свечами и кадилом. За ними – диаконы с рипидами и покровцами. Затем в потире и на дискосе выносились сами дары. И наконец следом несли воздух.
Процессия двигалась вокруг амвона и по солее направлялась к царским вратам. Там дары принимал патриарх, и все участники шествия возвращались на свои места. Пока еще никаких дополнительных возгласов не произносилось, и пение херувимского гимна не прерывалось[13].
Труд святителя Германа «Церковная история» долгое время был одним из самых распространенных комментариев на литургию. Он был написан в период пребывания святителя на Константинопольской кафедре с 715 по 730 годы. В конце IX века комментарий был переведен на латинский язык Анастасием Библиотекарем[14].
Содержание этого творения постоянно изменялось соответственно развитию евхаристического чинопоследования, вносились поправки и дополнения, поэтому выявление исходного текста представляется порой весьма сложной задачей. На протяжении нескольких столетий именно комментарий святителя Германа считался чуть ли не официальным объяснением чинопоследования[15].
В Византии до святителя Германа был в основном принят подход к объяснению литургии, следовавший в русле толкований Дионисия Ареопагита и святого Максима Исповедника[16]. Господствовало представление о земном богослужении как об изображении богослужения небесного. Чин Божественной литургии понимался как восхождение к Царству Небесному, как образ единения человеческой души с Богом.
Для святого Максима Исповедника литургия изображает также все домостроительство спасения вплоть до второго пришествия и последующего исполнения, в своем толковании он обращает особое внимание на эсхатологическое содержание обрядов евхаристии.
Святитель Герман также в значительной степени воспринял византийскую традицию понимания Божественной литургии, но привнес в нее и антиохийский подход, ассоциирующий богослужебный чин с историческим служением Христа. В «Церковной истории» он стремится связать слова и действия богослужения с историей спасения.
Такое изменение в сторону исторического подхода было обусловлено появлением иконоборческой ереси. Иконоборцы, отрицая какую бы то ни было возможность изображения Христа, не видели различия между почитанием икон и поклонением языческим идолам. Так, иконоборческий собор 754 года провозгласил евхаристию единственно приемлемым изображением Христа и осудил святого Германа, ставшего во главе оппозиции новой ереси. Православные возражали: «Мы изображаем человечество Христа во плоти, а не по Его невидимой и непостижимой Божественности, ибо мы имеем потребность показать, что есть наша вера, показать, что Он соединился с нашей природой не только по наружности, как тень… но что Он воистину и действительно сделался Человеком, совершенным во всем, кроме греха»[17].
Таким образом, святые отцы видели главную опасность иконоборчества в том, что, в конечном счете, оно приводит к отрицанию догмата о полноте восприятия Христом нашей человеческой природы. Этим отрицается постановление Халкидонского Собора и умаляется значение исторического служения Христа.
Поэтому ответом православного богословия стало движение в сторону большего исторического реализма. В этом отношении антиохийский подход больше отвечал нуждам православной антииконоборческой полемики, так как характерной чертой позиции еретиков был именно глубокий перекос в сторону оригенистского учения.
Перемена мысли в сторону антиохийского подхода ясно отражена в комментарии святого Германа. Здесь он стремится совместить обе традиции толкования, порой разъясняя значение некоторых действий согласно обоим подходам. Литургия земная есть воспоминание служения и жертвы Христа и одновременно предвкушение и образ литургии небесной.
Совмещая оба способа толкования, святитель не всегда следует строгой логике. Так, только лишь совершились действия, символизирующие Воплощение, и вот уже «восхождение епископа на трон и благословение народа означает, что Сын Божий, завершив свои спасительные дела, воздевает руки и благословляет Своих святых учеников, говоря: “Мир Мой оставляю вам”». Когда епископ садится, этим он представляет прославление человеческой природы, воспринятой Богом Сыном, и принятие Богом Отцом жертвы Христовой. В то же время прокимен вновь возвращает нас к пророчествам Ветхого Завета о пришествии Христа, причем кадило (тогда каждение совершалось еще во время аллилуария) символизирует человеческую природу Христа, а огонь в нем – Божественную[18].
Великий вход святитель очень подробно изъясняет в образах страстей Христовых. При этом каждая, даже на первый взгляд не очень значительная деталь, приобретает у него особое символическое значение. Так, сама процессия изображает погребение Христа Иосифом и Никодимом, похоронившими Его в новом гробе. Жертвенник – это образ самого святого гроба, а Божественная трапеза – «место, где положили пречистое тело»[19].
Дискос имеет сразу два символических значения. Во-первых, он изображает руки Иосифа и Никодима, погребавших Господа. Кроме того, «зримо вмещающий (Христа) в хлебе дискос, на котором приносится Христос», толкуется как «небесный круг, в малом очертании являющий мысленное солнце – Христа». Потир – это сосуд, принявший в себя «истекший из прободенных пречистых ребер, рук и ног Христа елей»[20]. К тому же, это – образ чаши, о которой прообразовательно говорится в книге Премудрости Соломона (см.: Притч. 9: 1–5). Покров на дискосе означает саван, покрывавший Христа во гробе. Верхний же покров (воздух) – это камень, «которым Иосиф закрыл гроб и который запечатан был стражей Пилата».
Наряду с таким подробным и детальным историческим объяснением чинопоследования Великого входа, святитель отдает должное александрийской традиции и толкует этот обряд в образах небесной литургии. «Херувимская песнь через начинающих шествие диаконов и представление серафимских изображений – рипид – знаменует вхождение всех святых и праведных, выступающих впереди херувимских сил и невидимых ангельских воинств, которые предваряют великого Царя Христа, идущего на таинственную жертву и поднимаемого плотскими руками»[21]. В этом толковании легко заметить совмещение анагогического и исторического подходов к толкованию Божественной литургии, характерное для сочинения святителя Германа. Вход святых даров знаменует собой вхождение ангелов и святых, но не просто вхождение, а предшествование, предварение, сопровождение Христа, идущего на свою крестную жертву.
Также у святителя Германа встречается косвенное указание на то, почему херувимская песнь получила такое название: «И мысленные силы, и сонмы ангелов, видя совершаемое Христом через Крест и смерть домостроительство (спасения нашего), победу над смертью, сошествие во ад и тридневное воскресение, с нами восклицают: Аллилуия!»[22].
Исторический символизм Германа практически кончается после того, как дары уже возложены на престол и накрыты воздухом. Остальную часть литургии он трактует как образ небесного богослужения, в которое христиане вводятся уже здесь, на земле: «И вот – Христос распят, Жизнь погребена, гроб закрыт, камень запечатан. Иерей приступает, присоединяется к ангельским чинам и стоит уже как бы не на земле, а у небесного жертвенника, (стоит) как бы перед жертвенником престола Божия и созерцает великое, неизъяснимое и непостижимое таинство Бога»[23].
На протяжении более чем шести веков сочинение святителя Германа было непререкаемым авторитетом в сфере византийского литургического толкования. Нередко его переписывали вместе с чинопоследованиями литургий. «Церковная история» святителя Германа оказала свое влияние на развитие обрядов, прилегающих к Великому входу, а также на обряд предложения, проскомидии. Со временем погребальная символика, изложенная Германом, проявилась в чинопоследовании переноса святых даров, в частности, в включении в него тропаря «Благообразный Иосиф» и других песнопений Великой субботы.
(Окончание следует.)
Алексей Васильев
28 сентября 2009 года
[1] Bornert R. Les Commentaires Byzantines de la Divine Liturgie du VIIe au XVe Siècle. Paris: Institut Français d'Etudes Byzantines, 1966. P. 34.
[2] Герман Константинопольский, святитель. Сказание о Церкви и рассмотрение таинств / Вступ. ст. П.И. Мейендорфа. Пер. и пред. Е.М. Ломизе. М.: Мартис, 1995. С. 32.
[3] Дионисий Ареопагит. Корпус сочинений. С приложением толкований преподобного Максима Исповедника / Пер. с греч. и вступ. ст. Г.М. Прохорова. СПб.: Издательство Олега Абышко, 2006. С. 324.
[4] Bornert R. Les Commentaires. P. 37.
[5] Шмеман А., протопресвитер. Символы и символизм византийской литургии: литургические символы и их богословское истолкование // http://www.krotov.info/libr_min/25_sh/shme/man_35.html
[6] См.: Bornert R. Les Commentaires. P. 44.
[7] Диспут с Пирром: преподобный Максим Исповедник и христологические споры VII столетия / Отв. ред. Д.А. Поспелов. М.: Храм Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках, 2004. С. 15–32.
[8] Герман Константинопольский, святитель. Сказание о Церкви. С. 28.
[9] Максим Исповедник, преподобный. Творения. Кн. 1. Аскетические и богословские трактаты / Пер. с др.-греч., вступ. ст. и комм. А.И. Сидорова. М.: Мартис, 1993. С. 171.
[10] Там же. С. 177–178.
[11] Там же. С. 172.
[12] Герман Константинопольский, святитель. Сказание о Церкви. С. 11.
[13] Уайбру Хью. Православная литургия. Развитие евхаристического богослужения византийского обряда. М.: Библейско-богословский институт святого апостола Андрея, 2000. С. 134–135.
[14] Герман Константинопольский, святитель. Сказание о Церкви. С. 10.
[15] Уайбру Хью. Православная литургия. С. 140.
[16] Герман Константинопольский, святитель. Сказание о Церкви. С. 32.
[17] Там же. С. 37.
[18] Там же. С. 59–63.
[19] Там же. С. 71.
[20] Там же.
[21] Там же. С. 69.
[22] Там же. С. 71.
[23] Там же. С. 73.